— Дорогая моя, в чем дело? — спокойно произнес он.
В ответ — молчание.
— Я не уйду, Селма, пока ты мне не ответишь. Я имею право знать, почему вдруг после ночи, которая была у нас с тобой, ты ведешь себя так, словно произошла какая-то трагедия? Может, я что-то не так сказал? Или сделал?
Нет, все было хорошо, прекрасно и просто замечательно. Только вот мечты не превратились в реальность.
— Эта была ошибка, моя ошибка. Мне не надо было устраивать этот ужин. Я…
— О чем ты?
— О прошлой ночи. — Селма судорожно перевела дыхание. — Все это очень похоже на то, как было раньше.
— Но что же в этом плохого?
— То, что прошлой ночью это было не по-настоящему! Мы как будто… разыгрывали старую историю.
— Мне очень нравилась старая история, — ровным голосом произнес Адам. — Но, я думаю, ни один из нас не притворялся вчера. — Он взял ее за руку. — Селма, посмотри на меня. Скажи мне, что было не так в той нашей старой истории?
Женщина судорожно вздохнула.
— Я тебе была не нужна.
— Не понимаю, о чем ты?
— Я уже говорила, что все было так хорошо, когда ты возвращался, а я ждала тебя и готовилась к твоему приезду. Но мое отсутствие тебя вовсе не трогало. Грустно признаваться самой себе: я сумела стать для тебя удобной женой, но не сумела стать необходимой.
— Откуда тебе знать, что творилось у меня в душе, когда я не заставал тебя дома?
Селма ощутила приступ гнева. Она подняла глаза на бывшего мужа.
— Что ты все про мое отсутствие! Куда чаще отсутствовал ты! Когда бы ни позвонила — мужа нет на месте. Даже в три часа ночи! — Селма вскочила на постели, опрокинув чашку с кофе. Поднос упал на пол, и весь завтрак разлетелся в разные стороны. Последствия ее неловкости лишь прибавили досады и горечи. С болью прозвучали слова: — Где ты был ночами? И с кем?
Вопросы, которые мучили женщину столь долго, всегда оставались без ответа, потому что она попросту никогда их и не задавала Адаму. Одному Богу известно, как страдала она хотя бы в итальянской поездке. Все время высчитывала, когда стоит позвонить мужу. Четыре утра в Риме — десять вечера в Нью-Йорке. Значит, он дома.
Они тогда уже несколько месяцев не виделись, и Селма с трудом выдерживала разлуку. Хотелось услышать голос любимого, хотелось сказать ему, что ей плохо без него, что любит, что торопится к нему.
Набрала нужный номер. Послышались гудки — один, второй… двадцатый… Положила трубку. Попыталась перебороть отчаяние. Уговаривала себя — может быть, муж принимает душ и не слышит звонка? Или его пригласили друзья на ужин, и он еще не вернулся. Перезвоню! И что же?
Так никто и не снял трубку.
Снова несложные подсчеты: в Риме шесть утра, значит, в Нью-Йорке почти полночь. Муж, видимо, уже спит. Она наверняка разбудит его, если позвонит сейчас. Плевать! Пусть проснется. Но опять где-то в далекой Америке раздались никем не услышанные телефонные звонки.
Только не паниковать! Не давать воли подозрениям и ревности! Что, если Адам попал в аварию и в данную минуту находится в больнице? Он, может быть, страдает от боли?..
Сама во всем виновата — сидела бы дома и все было бы в порядке. О своей вине подумала вскользь. О его — думала все время, с горечью и болью.
Так, в Нью-Йорке половина первого ночи. Снова — никого.
В полдень по римскому времени — в Нью-Йорке шесть утра — сделала еще одну попытку дозвониться. Напрасная надежда… Позже позвонила мужу на работу. Раздраженная секретарша сообщила, что господин Симмонс на совещании и его нельзя беспокоить.
Первое чувство — радость: он на работе, значит, жив и невредим. Но следом подкралась безрадостная, злая мыслишка: где же и с кем был муж всю ночь?
— Передайте ему, что звонила жена из Рима, — сказала она секретарше и повесила трубку.
Симмонс позвонил через три часа.
— Селма? Мне передали, что ты звонила.
— Да… — Как хотелось сказать ему, что, мол, люблю, скучаю, тороплюсь к тебе. Но не шли с языка подобные слова. Раздражение и боль подсказывали другие выражения. Однако сумела сдержаться. Пусть он сейчас говорит.
Вот бы сейчас взял и сказал, что любит, что хочет ее, мечтает о ней по ночам. Ну же! Говори! А услышала?
— У тебя все в порядке? Я тут веду борьбу с бюрократией. Если я когда-нибудь засяду за бумажную рутину, привяжи меня к стулу и вызови психиатра.
— Хорошо. Я выполню твою просьбу.
— Ну ладно, мне пора возвращаться в зал заседаний. Ты звонила по какому-то делу? — Тон деловой, в мыслях человек остался на своем дурацком совещании.
— Я позвонила просто так. — И продолжала молиться: пусть он скажет, что любит меня, что умирает от тоски.
— Ну, привет! Увидимся в следующем месяце.
Стоит где-то там, на краю земли ее муж — серые, спокойные глаза, волевой подбородок. Высокий, энергичный мужчина, излучающий уверенность. Ему идет строгий, деловой костюм, галстук. Можно представить, какими глазами смотрят на него женщины. Селма попыталась перебороть ревнивую мысль и произнесла почти спокойно:
— Да. Пока, Адам.
Подруга застала ее в слезах. Бросилась утешать. Искать объяснение случившемуся, всячески обходя то единственное объяснение, которое мучило Селму. В конце концов, она успокоилась и даже призналась с улыбкой:
— Я, наверное, сама себя накручиваю.
Но спустя три дня стало уже трудно сваливать все на богатое воображение. Днем человек находился на работе. Ночами был неизвестно где. Она звонила домой три ночи подряд в разное время. Все напрасно…
Картина впечатляла: смятая постель, разбросанный по полу завтрак. Заплаканная женщина, судорожно натягивающая на себя простыню. И над всем этим высился внушительный в своем спокойствии Адам Симмонс.